Неточные совпадения
Он возбуждал в Самгине тоскливую
злость,
чувство протеста.
Было ясно, что Кутузовым овладел приступ очень сильного
чувства, должно быть —
злости или — горя.
«Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня
чувство, близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это насилие над свободой мысли и зависть к насилию — глупа. Но этот…» — Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. «Чем? Интеллигент в первом поколении? Любовью к противоречиям?
Злостью? Нет. Это — не то».
«Опасный негодяй, — думал Самгин, со всею силою
злости, на какую был способен. —
Чувство сродства… ничтожество!»
Вопрос о собственном беспокойстве, об «оскорбленном
чувстве и обманутых надеждах» в первые дни ломал его, и, чтобы вынести эту ломку, нужна была медвежья крепость его организма и вся данная ему и сбереженная им сила души. И он вынес борьбу благодаря этой силе, благодаря своей прямой, чистой натуре, чуждой зависти,
злости, мелкого самолюбия, — всех этих стихий, из которых слагаются дурные страсти.
И что же: эта бледность, может быть, была выражением самого искреннего и чистого
чувства и самой глубокой горести, а не
злости и не обиды.
Живая, трепетная радуга тех
чувств, которые именуются любовью, выцветала в душе моей, всё чаще вспыхивали угарные синие огоньки
злости на всё, тлело в сердце
чувство тяжкого недовольства, сознание одиночества в этой серой, безжизненной чепухе.
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И
злость, и слезы, и обидное щемящее
чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
Неистовый, срывающийся лай сразу наполнил весь сад, отозвавшись во всех его уголках. В этом лае вместе с радостным приветом смешивались и жалоба, и
злость, и
чувство физической боли. Слышно было, как собака изо всех сил рвалась в темном подвале, силясь от чего-то освободиться.
Из этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла, что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали, а
злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули не мысли, нет, а скорее ощущение мыслей: «Этот дурак, то есть Аггей Никитич, говорит, что любит меня, а между тем разблаговещивает всем, что я что-то такое не по его сделала, тогда как я сделала это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал, что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там ни было, по
чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из того, что ставят ей в обвинение.
Сами самодуры, против которых естественно должно возмущаться ваше
чувство, по внимательном рассмотрении, оказываются более достойны сожаления, нежели вашей
злости: они и добродетельны, и даже умны по-своему, в пределах, предписанных им рутиною и поддерживаемых их положением; но положение это таково, что в нем невозможно полное, здоровое человеческое развитие.
Главное
чувство, как и всегда, во всякой
злости, было — жалость к себе.
Я сгорал от негодования,
злости и какого-то особенного
чувства упоения своим унижением, созерцая эти картины, и не мог оторваться от них; не мог не смотреть на них, не мог стереть их, не мог не вызывать их.
— Конечно,
злость хоть и считают за
чувство нравственное, но, пожалуй, оно настолько же и физическое! — произнес он, желая в одно и то же время явить из себя идеалиста и материалиста. — Печень у вас, вероятно, раздражена; вы позволите вас освидетельствовать?
—
Злость —
чувство очень почтенное, когда оно разумно направлено! — как бы между прочим заметил Свитка. — А знаете, выпейте-ка стакан бургонского; это вас и освежит, и подкрепит как следует; кстати, дома есть бутылочка, и посылать не надо… Я ведь человек запасливый! — говорил он, доставая из шкафчика темную бутылку и пару стаканов.
Писал тогда Полояров эту рукопись под впечатлением свежих ран, причиненных ему лишением питательного места, под наплывом яростной
злости и личного раздражения против либерала и патриота сольгородского, и следы сей злобы явно сказывались на всем произведении его, которое было преисполнено обличительного жара и блистало молниями благородного негодования и пафосом гражданских
чувств, то есть носило в себе все те новые новинки, которые познала земля Русская с 1857 года, — время, к коему относилась и самая рукопись.